Неточные совпадения
— Напрасно сделал.
Мое писанье — это в роде тех корзиночек из резьбы, которые мне
продавала бывало Лиза Мерцалова из острогов. Она заведывала острогами в этом обществе, — обратилась она к Левину. — И эти несчастные делали чудеса терпения.
— Смотри не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что
мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он
продал.
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или
продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя
мою шпагу…
Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы
моей не
продам.
— Вы, матушка, — сказал он, — или не хотите понимать слов
моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем
продали мед?
— Право, отец
мой, никогда еще не случалось
продавать мне покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего года протопопу двух девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил, такие вышли славные работницы: сами салфетки ткут.
— А, так вы покупщик! Как же жаль, право, что я
продала мед купцам так дешево, а вот ты бы, отец
мой, у меня, верно, его купил.
–…для расходов по экономии в
моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно
продать семь тысяч пудов, — кладу по сорок пять копеек, — ты получишь три тысячи: следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?
— Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один
мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не
продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
Она и желтый-то билет получила, потому что
мои же дети с голоду пропадали, себя за нас
продала!..
— А в том
моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же
продать.
— Фабричные, мастеровые, кто наделы сохранил, теперь
продают их, — ломают деревню, как гнилое дерево!
Продают землю как-то зря. Сосед
мой, ткач,
продал полторы десятины за четыреста восемьдесят целковых, сына обездолил, парень на крахмальный завод нанялся. А печник из села, против нас, за одну десятину взял четыреста…
— Ты
продашь все. Деньги — независимость, милый. В сумке. И в портфеле, в чемодане. Ах, боже
мой!.. Неужели… нет — неужели я… Погаси огонь над кроватью… Режет глаза.
— Отец
мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама
продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Я пошутила, милый
мой Клим Иванович. Ничего не надо мне. Я не жадная. Антона уговорила застраховаться в
мою пользу, это — да! Но уж если
продавать себя, так — недешево. Верно?
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле?
Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат.
Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что…
Продавай…
— Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее
продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже
мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын — или нет, нет, ты слепой младенец, невежа…
«А кокосы напрасно не взял, — заметил я ему, — в самом деле можно бы выгодно
продать…» — «Оно точно, кабы взять штук сто, так бы денег можно было много выручить», — сказал Иван, принявший серьезно
мое замечание.
— В деревню…
мою деревню
продали.
По дороге я спросил гольда, что он думает делать с женьшенем. Дерсу сказал, что он хочет его
продать и на вырученные деньги купить патронов. Тогда я решил купить у него женьшень и дать ему денег больше, чем дали бы китайцы. Я высказал ему свои соображения, но результат получился совсем неожиданный. Дерсу тотчас полез за пазуху и, подавая мне корень, сказал, что отдает его даром. Я отказался, но он начал настаивать.
Мой отказ и удивил и обидел его.
В канцелярии было человек двадцать писцов. Большей частию люди без малейшего образования и без всякого нравственного понятия — дети писцов и секретарей, с колыбели привыкнувшие считать службу средством приобретения, а крестьян — почвой, приносящей доход, они
продавали справки, брали двугривенные и четвертаки, обманывали за стакан вина, унижались, делали всякие подлости.
Мой камердинер перестал ходить в «бильярдную», говоря, что чиновники плутуют хуже всякого, а проучить их нельзя, потому что они офицеры.
Дело это было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на ноги неофициальную часть «Ведомостей» и поместил в нее раз статейку, за которую чуть не попал в беду
мой преемник. Описывая празднество на «Великой реке», я сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы раздавали бедным, а нынче
продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу уговорил его оставить дело.
В продолжение
моей ссылки
мой отец
продал его.
— Вы
продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый человек, вы миллионер, за это вас все уважают, и я потому пришел свидетельствовать вам
мое почтение; как богатый человек, вам ни копейки не стоит,
продадите ли вы коляску или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня мало.
Был ли Савелий Гаврилов раскольник или нет, я наверное не знаю; но семья крестьян, переведенная из Васильевского, когда отец
мой его
продал, вся состояла из старообрядцев.
— А то и «такое», что земля не
моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы
моя земля была, я слова бы не сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин — бери! Даже если б женину землю можно было полегоньку, без купчей,
продать — и тут бы я слова не сказал…
Громадное владение досталось молодому Хомякову. Он тотчас же разломал флигель и решил на его месте выстроить роскошный каменный дом, но городская дума не утвердила его плана: она потребовала расширения переулка. Уперся Хомяков: «Ведь земля
моя». Город предлагал купить этот клок земли — Хомяков наотрез отказался
продать: «Не желаю». И, огородив эту землю железной решеткой, начал строить дом. Одновременно с началом постройки он вскопал за решеткой землю и посадил тополя, ветлу и осину.
—
Мои сибирские дружки, — хвалился Полуянов, представляя незваных гостей. — Захотят — купят и
продадут все наше Заполье и еще сдачи дадут.
— Не перешибай. Не люблю… Говорю тебе русским языком: все подлецы. И первые подлецы —
мои зятья… Молчи, молчи! Пашка Булыгин десятый год грозится меня удавить, немец Штофф
продаст, Полуянов арестант, Галактион сам продался, этот греческий учителишка тоже оборотень какой-то… Никому не верю! Понимаешь?
Ведь я родилась здесь, здесь жили
мои отец и мать,
мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно
продавать, то
продавайте и меня вместе с садом…
Я отнес книги в лавочку,
продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же вручил деду. Он бережно спрятал бумагу, не развернув ее и не заметив
моего озорства.
Очень ласков был и пьяница; мать
моя тихонько пиво варила-продавала, так он купит, напьется и песни поет.
Не нашед другого подобного сему дурака, не могши отправлять
мое ремесло с изломанными пальцами и боясь умереть с голоду, я
продал себя за двести рублей.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил
моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё
продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю
моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
«Ты жалеешь меня! — вскричал он, — ты, дитя, да еще, может быть, пожалеет меня и другой ребенок,
мой сын, le roi de Rome; [римский король (фр.).] остальные все, все меня ненавидят, а братья первые
продадут меня в несчастии!» Я зарыдал и бросился к нему; тут и он не выдержал; мы обнялись, и слезы наши смешались.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из
моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее
продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
— Княгиня! За такую княгиню я бы душу
продал! — закричал какой-то канцелярист. — «Ценою жизни ночь
мою!..»
Один господин, привязавшись к слову, вдруг поклялся, в чрезвычайном негодовании, что не
продаст имения, что бы там ни случилось; что, напротив, будет ждать и выждет и что «предприятия лучше денег»; «вот-с, милостивый государь, в чем состоит
моя экономическая система-с, можете узнать-с».
Скоро все дело разъяснилось. Петр Васильич набрал у старателей в кредит золота фунтов восемь да прибавил своего около двух фунтов и хотел
продать его за настоящую цену помимо Ястребова. Он давно задумал эту операцию, которая дала бы ему прибыли около двух тысяч. Но в городе все скупщики отказались покупать у него все золото, потому что не хотели ссориться с Ястребовым: у них рука руку
мыла. Тогда Петр Васильич сунулся к Ермошке.
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. — Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному
моему слову, точно я их
продал кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
— Этот фермуар
мой, maman; он принадлежал мне, и я имела право его
продать. Его мне подарила тетка Агния.
Дети
мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет,
моя собственная мать
продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
— Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем… Я раз, честью
моей заверяю, заем делал во французском магазине — перчатками… Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их
продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!
— Господи боже
мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право
продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.
— Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я с Кавказа приехал к одной
моей тетке, она вдруг мне говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что
продал черту душу!»
Как-то вдруг для меня сделалось совсем ясно, что мне совсем не к лицу ни
продавать, ни покупать, ни даже ликвидировать. Что
мое место совсем не тут, не в мире продаж, войн, трактатов и союзов, а где-то в безвестном углу, из которого мне никто не препятствовал бы кричать вслед несущейся мимо меня жизни: возьми всё — и отстань!..
— Как тебе сказать,
мой друг! Я бы на твоем месте
продала. Конечно, кабы здесь жить… хорошенькие в твоем именье местечки есть… Вот хоть бы Филипцево… хорош, очень хорош лесок!.. Признаться сказать, и я иногда подумывала твое Чемезово купить — все-таки ты мне родной! — ну, а пяти тысяч не дала бы! Пять тысяч — большие деньги! Ах, какие это большие деньги,
мой друг! Вот кабы"Кусточки"…
Когда я
продаю, то
мои действия сами собою принимают такой характер, как будто покупщик делает мне благодеяние и выручает меня из неслыханного затруднения.
Следственно, ежели теперича
мой господин мне приказывает:"Антон!
продай такую-то пустошь за пять тысяч!"
"Проявился в
моем стане купец 1-й гильдии Осип Иванов Дерунов, который собственности не чтит и в действиях своих по сему предмету представляется не без опасности. Искусственными мерами понижает он на базарах цену на хлеб и тем вынуждает местных крестьян сбывать свои продукты за бесценок. И даже на днях, встретив чемезовского помещика (имярек), наглыми и бесстыжими способами вынуждал оного
продать ему свое имение за самую ничтожную цену.